Шестнадцать. Возраст, когда мир чёрно-бел, а собственный ум кажется гениальным открытием.
Шестнадцать. Возраст, когда мир чёрно-бел, а собственный ум кажется гениальным открытием.
Я спорила с ней из-за всего. Её советы звучали как набор абсурдных запретов: «Будешь убегать — поешь сначала», «Долго не гуляй — замерзнешь». А кульминацией всегда были два слова, перечёркивающие любые аргументы: «Закрой рот». Я слышала в них злость. Я не слышала в них страх.
Двадцать три. Я была архитектором идеальной жизни и снисходительно приносила ей «правильные» книги. Она листала их без интереса. Я кипела: «Она просто из вредности!» А она спрашивала: «Деньги есть?», «Во сколько ждать?». И снова: «Закрой рот». Это «закрой рот» стало моим личным раздражающим саундтреком к взрослению. Я не понимала, что это был щит — от её собственных слов, которые могли ранить сильнее.
Потом пришла психотерапия. Двадцать пять. Я, вооружённая новыми терминами, нашла корень всех бед. Её. Я обрушивала на неё шквал обвинений. А она в ответ роняла странные, казалось бы, фразы: «У тебя тоже будут дети», «Тебе не повезло с родителями». И да, всё те же три слова: «Закрой рот». Но теперь они звучали не как приказ, а как усталая просьба. Просьба дать ей передышку от моей правоты.
К тридцати пяти я перепахала всю свою жизнь. Кричала, ломала, строила заново. Весь мир шумел вместе со мной. И только она молчала. Молча накрывала на кухне стол к моим нежданным визитам. Молчала, давая мне просто сидеть рядом. В её молчании не было равнодушия. В нём была бездонная пропасть терпения, в которую я годами бросала камни своих обид, а в ответ не слышала даже эха.
Как ей это удавалось? У неё не было учебников по детской психологии. Никто не объяснял ей, что такое сепарация. Её университетом была жизнь — не самая лёгкая, жизнь её матери и бабушки. Жизнь, где выживали, а не самосовершенствовались.
И только теперь, почти в сорок, я начинаю слышать. Слышать то, что кричало её молчание.
Она безошибочно видела подлецов на моём пути за пять минут общения. Но ни разу не сказала: «Я же предупреждала».
Пока я пыталась укусить её в гневе, её рука тянулась погладить меня по голове.
Она никогда — слышите? — никогда не встала поперёк того, что было по-настоящему важно для меня. Её любовь была территорией свободы, а не оккупации.
А её дом… Её дом всегда был тем маяком, на свет которого можно было вернуться в три часа ночи или в три часа дня. И на столе всегда будет «вот это вкусненькое», как будто ничего не случилось. Как будто ты не разбивал её сердце своими «прозрениями».
Теперь я смотрю на своих детей и ловлю себя на мысли: «Где бы мне промолчать? Как не поранить, не напугать, не погасить в них этот дикий, прекрасный огонь собственной жизни?»
И понимаю, что лучшему уроку материнства меня не научил ни один гуру. Меня научило её молчание. Её объятия, в которых растворяется вся прошлая боль. Её улыбка, когда она говорит, что ничего не помнит. Она лукавит.
И я наконец закрываю рот.
В тишине слышно, как тикают часы. И я уже не спорю с жизнью, а шепчу ей: «Помедленнее, пожалуйста… Дай мне хоть немного времени — научиться любить так же беззвучно и безгранично, как она».
Если Вы стали свидетелем аварии, пожара, необычного погодного явления, провала дороги или прорыва теплотрассы, сообщите об этом в ленте народных новостей. Загружайте фотографии через специальную форму.
Оставить сообщение: